В романе Достоевского тесно. Сословные рамки рухнули.
В гостиной Настасьи Филипповны встречаются Тоцкий и Фердыщенко, Епанчин и
Лебедев. Каждый из них считает, что он не хуже других, более того – уверен, что
он-то и есть самый умный и интересный человек. И автор почти не пытается
впрямую объяснить, кто из них прав. В «Бесах» и «Братьях Карамазовых»
Достоевский даже совершенно сходит со сцены и прячется за явно неумным,
незначительным рассказчиком. Обязательно неумным и незначительным: слишком
много мыслящий Подросток нарушает ход действия, и роман, написанный от его
лица, архитектонически не совсем удачен.
Среди героев столько блещущих умом людей, и так
по-разному блещущих, что объяснять их речи читателю было совершенно непосильной
задачей: автор сам не знает, что сказать. Авторское «я» после «Записок из
подполья» открыто распадается на ряд антиномий, и попытки свести концы с
концами слишком слабы сравнительно с «безднами», которые оно одновременно
вмещает. «Мир красота спасет»,– заявляет Мышкин и тут же добавляет: «Красота –
это страшная и ужасная сила». «Народ сей богоносец есть», – проповедует Зосима.
А Митя Карамазов восклицает: «Широк, слишком широк человек! (Тот же русский
человек. – Г. П.) Надо бы сузить!»
У Достоевского было представление об исключительности
русского народа, который будто бы один обладает широтой, не ограничивает себя
логикой и непосредственно видит истину, добро и красоту. Все остальные нации
узки и ограниченны: француз всегда – пошлый фат, немец – груб и агрессивен,
поляк – хвастун и аферист, еврей – жаден и труслив. Сравнительно с
реалистически изображенными русскими людьми представители прочих народов в
романе Достоевского выглядят какими-то масками. Но при ближайшем рассмотрении
оказывается, что широта русского характера тоже нехороша. В нее влезает и
«идеал Мадонны» и «идеал содомский». Что же несет в себе русский человек – Бога
или дьявола? Об этом роман Достоевского ничего определенного не говорит.
Не зная ничего логически несомненного, остается
умствовать с каждым героем так, как это вытекает из его характера. Антипатию к
некоторым взглядам Достоевский проявляет только в том, что ставит носителей их
в очень неудобное для них положение, заставляет проповедовать не с котурнов, а
чуть ли не из лужи; и все же голос Ивана Карамазова звучит, во всяком случае,
не менее сильно, чем голос Зосимы (хотя последнему – ломая строй романа – автор
создает что-то вроде амвона для проповеди). Когда вихрь событий срывает с
героев одежды фраз – иногда вместе с кожей, из их груди вырывается правда в
полном смысле подлинная и подноготная. Только у каждого – своя, а общая, годная
для всех, не пробивается в слово, и хотя светится в романе, но как-то мимо
слов, в недомолвках, невысказанных порывах.
В обществе, в котором рухнули традиции, кружатся, как
листья на ветру, самые различные и непримиримые идеи. Они захватывают людей,
подчиняют себе, делают своими подвижниками и губят, потому что все отвлеченные
принципы враждебны полноте и целостности жизни; в этом смысле и было сказано,
что логика – враг жизни; герой, одержимый идеей, не может не погубить себя.
Роман Достоевского – модель общества, где каждый атом
сам по себе и все воюют против всех, своего рода парламент идей, в котором
каждая имеет своего представителя. Автор – не более чем спикер, который дает
слово и лишает его (и то довольно беспорядочно), но не пересказывает с более
высокой точки зрения мысли своих героев, как это делает Толстой. Герои
Достоевского сами все понимают, и у автора нет перед ними никакого преимущества.
Понимают, может быть, вкривь и вкось, но это уже другое дело. Каждый лакей
по-своему философствует и толкует о судьбах человечества; каждый по-своему
идеолог, человек принципа, и даже Смердяков не может варить свой бульон, если
он потерял веру в Ивана, и вешается от этого, – как у Толстого чуть не
повесился Левин.
У Достоевского герои часто кончают с собой. Им ничего
другого не остается делать, если убита их идея, а другой идеи, или образа, или
человеческого существа, способного вызвать любовь, они не находят в своей душе.
Жить, как черви слепые живут, эти любовники мысли уже не могут.
Конечно, было бы лучше, если бы Ставрогин не вырвал и
не затоптал в себе все человеческие привязанности, как цепи, сковывавшие его
свободу. Но он
...знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
Эта страсть оказалась ложной, предмет ее – ничтожным
(как всякая абстракция; для Ставрогина – абстракция свободы; для Крафта, в
«Подростке», – другая абстракция, какая она – неважно; суть в том, что это
абстракции, принципы и что этим принципам отдано все без остатка).
Что же делать мученикам рационализма? Игра проиграна;
надо платить по счету; жизнь была поставлена на одну карту, и карта эта бита.
Остается спустить курок... Но идея, убив своего носителя, не умирает. Она тут
же захватывает другого, третьего... Грань между героями в собственном смысле
слова, претендентами на роль образца, спасителя, вождя, и публикой, средой –
совершенно стирается. Самый дрянной человечишка, случайно присутствующий при
разговоре, «встревает» в него, как Смердяков в разговоре за коньячком, как
Фердыщенко, Лебедев и т.п., и сам начинает ораторствовать... И замечательно
интересно ораторствовать! Пьяница Мармеладов, рассуждающий в распивочной под
хохот трактирных завсегдатаев, воспринимается сперва только как лишнее грязное
пятно в безобразной обстановке, которая окружает Раскольникова. Но ведь
Раскольников так не сумел бы передать его повесть... Митенька Карамазов, вместе
со своей инфернальной Грушенькой, не вызывают сперва никакого сочувствия и
кажутся только обстоятельствами, предметами, с которыми сталкиваются Иван и
Катерина Ивановна (сразу завоевывающие наши симпатии). Но Митя сам начинает
мыслить, правда неловко, сбивчиво по форме, путаясь в словах, и все же по
существу чуть ли не более глубоко, чем Иван. А «инфернальница», которую
Катерина Ивановна мечтает, по-старому, наказать плетьми на площади, выходит в конце
концов добрее и милее ее самой. Все переворачивается вверх ногами...
В Библии сказано: одни сосуды месят для славы, другие
– для позора. У Достоевского – напротив: то, что создано для славы,
употребляется для позора, и то, что создано для позора, употребляется для
славы.
В течение чуть ли не двухсот лет хвалят Шекспира за
то, что он свободно смешивал трагическое с комическим и позволяет принцу
Гамлету беседовать с могильщиками. Однако принц и на кладбище остается принцем,
а могильщики – могильщиками. Трагическое и комическое у Шекспира чаще
сталкивается, чем сливается, – разве только в своеобразной фигуре Шейлока («Моя
дочь! Мои червонцы!»). Гамлету не приходится расталкивать пьяного мужика
Лягавого в безнадежных поисках 3000 рублей, без которых гибнет его честь.
Ревнивому Отелло не нужно раздеваться перед следователем, показывая свои
большие некрасивые ноги и грязные носки. Между тем Митя Карамазов делает все
это – и все-таки трагичен. Его любовь к Грушеньке не пачкается среди пьяного
разгула в Мокром; она парит над грязью, окружающей ее. И в сумрачной обстановке
«Бесов» потрясает чуткость Шатова к своей беременной жене, приехавшей рожать не
его ребенка.
Эстетическое отношение Достоевского к Шекспиру
примерно такое же, как Рембрандта к Леонардо. Можно отдавать предпочтение
итальянцам, но и в рембрандтовской живописи есть своя истина и сила. Нищие,
старики и старухи, от которых отворачивается богатая и счастливая юность,
входят у Рембрандта в мир красоты. Пьяненький Мармеладов, штабс-капитан
Снегирев с наполовину выщипанной Митей бородкой, какие-то сальные пятна на
человечестве, раскрываются у Достоевского в людей, полных почти необъяснимой
привлекательности.
Прочитав исповедь Мармеладова в трактире, понимаешь
вкус евангельского отца, который предпочел другим своего блудного сына.
Привлекательность его – в сознании собственной низости, в нищете духа, в
готовности поклоняться идеалу в других, в способности забвения себя в любви.
Блудные дети человечества превосходят этим высоких и гордых, слишком занятых собой
и слишком часто не находящих в мире ничего достойнее самих себя. И Наполеоны,
ничтожные в любви, оказываются ниже, чем раздавленный лошадьми алкоголик.
Ничтожное становится высоким и высокое ничтожным, комическое дорастает до
трагизма – и наоборот. Черт, явившийся Ивану Карамазову в потертом фраке,
цитирует, пополам с пошлостями, его затаенные мысли; Смердяков подхватывает и
делает мерзкой, лакейской его гордую идею «все позволено». Самоубийство
Свидригайлова, которое было все же его лучшим поступком в жизни, происходит в
присутствии Ахиллеса в пожарной каске...
Между героями Достоевского, на первый взгляд,
устанавливается равенство всеобщей низости. Тех, кто пытается поставить себя на
некоторый моральный пьедестал, сбрасывают в общую грязь к тем, кого они
называют подлецами. Талант Достоевского жесток к гордым. Но зато он бесконечно
мягок к падшим, потерявшим не только чрезмерное уважение к себе, почти что не
считающим себя людьми, – бесконечно внимателен к ним; а перед взглядом, полным
любви, открываются и начинают сверкать «самородочки в грязи»... В «Идиоте» Достоевский
идет особенно далеко и идеализирует не только внешне падших (как Соня
Мармеладова), но глубоко падших внутренне, подлых, низких. Поручик Келлер
исповедуется перед Мышкиным в своих грехах, трогает своими слезами, а потом
просит одолжить 25 рублей. Он клянется, что шел с совершенно искренним желанием
очистить себя покаянием, но – признается – в то же время мелькнула двойная
мысль: не одолжит ли ему Мышкин, размягченный исповедью, на похмелье? И Мышкин
его совершенно понимает и деньги одалживает.
Человек с дифференцированным, подвижным сознанием
часто созерцает сразу несколько отвлеченных мыслей, сплошь и рядом
противоположных друг другу. Среди этих мыслей могут быть подлые, основанные на
самых примитивных и даже извращенных инстинктах, грубо эгоистических расчетах и
т. д., и благородные, основанные на высших способностях души. Один и тот же
поступок может быть иногда рационален с нескольких точек зрения. Это не снимает
разницу между людьми благородными и подлыми, но делает границу подвижной,
трудно уловимой. Одни больше руководствуются высшими мотивами, другие –
низшими. Но сознание каждого человека противоречиво. В нем не одно, а несколько
«я».
Всякая страсть, отражаясь в сознании, сознаваясь,
находит в нем свое «я», эти «я» наслаиваются одно на другое, переплетаются,
иногда путаются друг с другом, вступают в борьбу, и чем разнообразнее,
подвижнее окружающая человека жизнь и интересы, которые она вызывает, тем
беспокойнее его нравственный мир. Строгое соподчинение, гармония, в которой
каждая законная страсть находит свое место, для развитой натуры гораздо труднее
достижима, чем для примитивной. Это, если хотите, преимущество примитива; но
преимущество, все больше уходящее в прошлое. Удерживать себя в равновесии для
дифференцированного человека – искусство, которому надо учиться и научиться
очень нелегко. Почти как ходить по проволоке. Взбудораженные люди, вчера только
выбитые из своих патриархальных гнезд, еще не научились эквилибристике и
валятся то вправо, то влево; в какой-нибудь один час (как это любит показывать
Достоевский) они способны совершать резко противоположные поступки, словно в
них поочередно вселяется то ангел, то бес. Подлец Лебедев молится всю ночь за
упокой души графини Дюбарри, а потом возвращается к своим торгашеским расчетам.
Раскольников убивает старуху и ее сестру топором, а потом отдает свои деньги на
похороны Мармеладова... Из этого не вытекает равенство Раскольникова Лебедеву.
Кошки у Достоевского вовсе не все серы. Лебедев, помолившись, остается жуликом.
Раскольников и убив не теряет какого-то оттенка прекраснодушия. «Какой в вас,
однако же, Шиллер сидит», – говорит ему Свидригайлов...
Но и жулику Лебедеву не чуждо «прекрасное и высокое».
Здесь Достоевский, полемизировавший с Некрасовым в «Записках из подполья»,
неожиданно смыкается с ним:
Не верь, чтоб вовсе пали люди,
Не умер Бог в душе людей!..
Над равенством низости устанавливается другое,
высокое равенство – почти всеобщей способности к добру и любви. Вне этого
встревоженного мира, в котором борются добро и зло, стоит только несколько
неуязвимых характеров, вроде Лужина и Ракитина, духовно глухих и слепых. Они
сразу нашли свое место в новом, рациональном обществе и с презрением смотрят на
окружающую их «карамазовщину» (поглядывая в то же время, какую выгоду из нее
можно извлечь). Подлинные герои Достоевского с еще большим презрением
отворачиваются от них. «Хотя мы и врем, – говорит Разумихин, – потому что ведь
и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной
дороге стоим, а Петр Петрович не на благородной дороге стоит...»
7. Гибель первых, торжество последних
Те, кто более чуток к идее, к принципу, кто больше,
полнее других способен увлечься ею, первыми должны погибнуть. Логически
неизбежно (хотя в романе это не показано) идет к гибели Соня, не слушая никаких
доводов разума, и Раскольников, слушаясь только разума. Мышкин и Рогожин тоже
во власти гибельных в своем безудержном развитии сил – страсти и сострадания.
На каком-то высшем уровне Мышкин прав (как, в сущности, права и Соня); в
каком-то другом, лучшем мире, на планете Смешного человека, он был бы у себя дома.
Но в мире, в котором мы живем, благородная страсть так же губит, как и низкая.
Всякая идея волочит героя на Голгофу. Однако мученики идеи, погибая, не
оставляют после себя пустого места. «Тварь дрожащая», мимо которой Раскольников
проходит, презрительно отворачиваясь, оказывается людьми, способными ко всему
человеческому. Один из итогов романа – изменение нашей поспешной оценки
Лебедевых, Келлеров и т. д. «Один гад уничтожит другую гадину», – думаем мы
сперва вместе с Иваном; а к концу Митенька вырастает, к нашему удивлению, во
что-то вроде положительного героя, оттесняя даже предназначенного к этой роли
Алешу. Идея перестает быть монополией интеллектуалов, она спускается на
«безъязыкие улицы города», и «каторжане города-лепрозория» сами, стаскивая за ноги
парламентских представителей, косноязычным, но выразительным языком начинают
говорить о себе
Каждый роман Достоевского – это бунт, в ходе которого интеллигенты, зачинатели
движения, слишком чуткие к мысли, гибнут, падая под ноги толпы, но вместо них
толпа выдвигает своих собственных мыслителей; и в этом разверзании уст
валаамовой ослицы – эпическое движение, без которого вообще не вышло бы романа,
летописи жизни народа, а получилась бы только трагедия нескольких поднявшихся
над ними одиночек. Идет на каторгу Раскольников, сходит с ума Мышкин и, может
быть, Иван Карамазов, вешается Ставрогин, стреляется Кириллов, но остаются
Разумихин и Дуня, остаются Лебедевы и Митеньки.
И Толстой и Достоевский проделали сходный путь:
«развеличения» Наполеонов, идеальных героев образованного общества, и
поэтизации тех, кто не смел и думать о своей причастности к идеалу. У
Толстого это золотарь Аким с его «тае» и не «тае». У Достоевского – мошенник
Лебедев, буян Митя. Аким мог бы быть красноречивей, Лебедев – порядочней.
Но что делать! Это – реальный, а не сочиненный в
кабинетах народ, и в призывах Толстого и Достоевского к смирению и опрощению
было свое «рациональное зерно». Острие их мысли направлено против веры в
абсолютность отвлеченной истины и связанного с нею культа мыслящей личности,
своего рода сверхчеловека, познавшего истину и диктующего свою волю черни. Оба
воспротивились бы всякому насилию над Акимами и Мармеладовыми во имя
математически безупречных проектов народного спасения. Для обоих человек выше
истины, как бы она ни казалась отвлеченно верна. Для обоих только в человеке
самом – единственная полная человеческая истина.
8. Становление характера
Горожане Достоевского далеко не во всем
противоположны крестьянам Толстого. В чем-то они сходны. Герои Достоевского
(если исключить Лужина, Ракитина и еще нескольких буржуа) только входили в
общество, где рассудок заменяет традиции, мышление – привычки. Они топчутся –
как и люди Толстого – на пороге. Мышление выхватывает и превращает в
законченную систему то одну, то другую их мысль и желание, которые раньше
мыслились и желались просто так, без обобщения, – и обобщения тянут их в разные
стороны, рвут на части. В Безухове и Раскольникове сразу формируется несколько
«я», сталкивающихся друг с другом, и ни одно не охватывает целого. Этот
плюрализм нравственного сознания кажется самим героям чем-то неестественным, и
они двигаются вперед, повернувшись лицом назад, пытаясь удержать неразвитую
цельность души, основанную на вялости мысли и твердости общественных традиций.
Чувство раздвоенности у Николеньки Иртеньева, Безухова, Левина и у большинства
героев Достоевского – просто острое ощущение недавно возникшей сложности
сознания, с его вечной борьбой различных и противоположных идей, сравнительно с
патриархальной верностью обычаю. Болезненность – только в остроте этого
ощущения, а не в его основе.
Единство развитой личности в современном подвижном
обществе не может быть простым, как прежде; оно должно быть достигнуто на
основе уже сложившегося «плюрализма», сложности. Но до понимания этого как
новой формы Достоевский и Толстой доходили только изредка. Оба велики в
подступах, ощупью, к новому типу человеческого характера,
«обдуманно-решительного», как выразился Толстой в одном из своих дневников 50-х
годов, сложноцельного.
1946–1954–1970
|
